Эдуард Стрельцов. Последнее интервью.

Впрочем, вряд ли можно назвать эти заметки интервью. Мои записи в блокноте и на диктофоне послужили основой предполагаемого материала. И если они дополнят кое-что в портрете Эдуарда Анатольевича Стрельцова, я смогу свою задачу перед памятью о нем и почитателями его таланта считать выполненной.
...Контраст поразительный. После безумствующего полуденного летнего города — предупредительная тишина и прохлада холлов, взмах лифта вне пространства и времени, параболические лемовские коридоры... Я шагнул в комнату номер четыре, окончательно уверовав, что нахожусь в четвертом, неведомом мне доселе измерении.
Стрельцов не удивился моему приходу. Улыбнулся приветливо и заинтересованно, с искоркой. Стрельцовско-гагаринская открытость выписана уже в количественном объеме предостаточно. Что здесь можно добавить? Истинный русский характер порой преподносит «дай боже» какое многоцветие мысли, с ее вечными надеждами, противоречиями и радостями. И все же наивно-детское — как прекрасен этот мир — у любимца миллионов свое, стрелецкое.
Передам лишь часть нашего полуторачасового, «двухтаймового» разговора. Так уж получилось, что я оказался последним из журналистов, которые разговаривали с одним из самых-самых футболистов нашего времени.
Разговор об Имени в футболе он свернул, что есть, разом — имя, имя... При чем здесь имя! Главное, человеком быть. Рядом с почитаемыми безоговорочно Федотовым и Бобровым он вспоминает первых своих товарищей по сборной Дементьева, Симоняна, Иванова, Голубева...
И без всякого перехода как-то сразу включился, как было в игре: мягко и незаметно, стал уводить меня совсем в другую часть своего жизненного поля.
— Вот случай со мной. Были у нас выходные дни, а жил я тогда в Перове. Прихожу где-то в полдвенадцатого с танцверанды, а мать говорит: «Тебе завтра в Мячково надо быть. Два раза за тобой приезжали. Завтра со сборной Эфиопии играть».
Отоспался дома, а утром поехал. Все нормально. Первый тайм отыграли, штук шесть забили. В перерыве к нам заходят в одинаковых костюмах и говорят:
— Во втором тайме не надо забивать. Что вы, не видите, ребята, они играть не умеют.
Выходим во втором. Не забивать, так не забивать. А Сенюков как будто нарочно навесной в сторону их ворот с центра пробил. Вратарь пятился, пятился и пропустил. «Ну, Николай Николаевич, говорю, связался ты с органами!» А тот: «Я, честное слово, не нарочно!» Весь тайм ему серьезно так повторяю, а он свое: «Не виноват, так получилось, не хотел...» А я ему еще подкидываю; «Ты теперь бей, мол, по своим воротам!» Пару раз он по трибунам на отбой крепко бил. А после матча все обхохотались.
Смеялся он по-доброму, самым искренним сопереживанием по тому серьезному моменту, а я, грешен, подумал, не финтит ли Эдуард Анатольевич. Как раньше — уводя, растаскивая защиту и разоружая одной пяткой. И тогда, поддавшись на его уловку, не вспоминать полей Мельбурна, Швеции... успехов пятидесятых, с обывательской нахрапистостью я вернул его в центр поля.
Каждый знает, что не в характере Стрельцова уходить от единоборства. И он, как прежде, разворачивая на пятачке несколько защитников, сделал свой знаменитый рывок и пробил без отрыва, стремительно.
— А там все ясно. У нас все можно. Хотели, видимо, все пятнадцать дать, да судья, вероятно, испугался болельщиков, а вдруг суд разнесут. Даже охранники удивлялись — за подобное здесь не судили и не больше трех, а то и совсем подчистую.
На его лице ни тени оправдания и упрека. Ни возмущенных всплесков эмоций.
— За годы отсутствия играл только один раз. Нас вывезли на пятый лагпункт, километрах в трехстах от Кирова, в тайге. Кругом решетки, решетки... охрана, охрана, аж в две шеренги...
А так — работал в бригаде на железной дороге такелажником. Вот только воды не было. Речушка там мелкая, запруду делали. Две шайки воды на месяц давали. А летом пить хочется. Лошадь одна и бочка одна. Народу полно. Директор пищеблока бежит — ребята, вы же меня убьете! Сейчас приедут с лесоповала, пищу надо везти. А ему навстречу с оглоблями. Уйди...
Придешь попить, кружку зачерпнешь и пьешь. Глаза закроешь, ну чтобы головастиков не видеть.
Нет. Нет. В Электростали играть негде. Вначале на химзаводе работал. Походил в спецодежде. Радиация там. Зато воды было вдосталь и до и после смены. Кормили хорошо, фруктов навалом. Наслушался траурных оркестров. Потом повезло, на строительство домов попал.
Так уж получилось, что предписание: «Только на повал или тяжелые работы», написанное с чьей-то легкой руки, выдюжил самый-самый футболист сполна.
Игра. По В.Далю это — «...предмет, то, чем играют и во что играют: забава, установленная по правилам, и вещи для того служащие». А чуть дальше не без удовольствия можно прочитать: «Играть, шутить, тешиться, веселиться, забавляться, проводить время потехой, заниматься чем-то для забавы, от скуки, безделья...» Трудно упрекнуть Н.Старостина в незнании «живаго великорусскаго языка». Но подметил он весьма точно. После возвращения в футбол Эдуарда Анатольевича и присвоения ему «лучшего футболиста года», сказал:
— А что же мы все эти годы делали?
Действительно, тешиться и забавляться Стрельцов не стал. Он заиграл в новый, «современный» футбол.
И тут, как мне кажется, удалось перемудрить самого-самого футболиста и вывести его на поле, проходившего тогда итальянского чемпионата мира. Он, как и прежде, «тигрой» начал пастись в центре поля. Ловил мысли игроков, вел с ними монолог.
— Конечно, сыграл бы. Я и в тот, и в другой футбол играл. И трое, и четверо нападающих было, а то и двое, зато защиты бог знает сколько.
— Далеко ушел футбол?!
— Игроки недалеко.
Стрельцов будто ждал заветной передачи в центр поля, чтобы заставить вздрогнуть стадион. Он кружил в штрафной с нынешними футболистами трех понравившихся ему команд — ФРГ, Италии, Бразилии. Вновь и вновь начинал и наигрывал ситуации. И все получалось...
Получалось и в пятидесятые, и шестидесятые. Получалось потому, что стоял у истоков будущего этой игры. Он интуитивно соединял школу прямолинейного, уходящего в Лету, английского футболиста с гибкостью и эластичностью южно-американского.
Финальным свистком прозвучал больничный звонок на обед.
— Не пойду,— вслух решил Эдуард Анатольевич, еще разгоряченный разговором.
Пришлось схитрить. Я пошел на него напрямую тараном, как некогда он в молодости на защиту противника: «А что писать-то мне?» Стрельцов бросил на меня едва заметный взгляд: «А ты Саше Нилину позвони. Он знает».
Эдуард Анатольевич встал с кровати, и моя галстучная респектабельность рядом с его фигурой растворилась. Он шел по коридору мягко, слегка раскачиваясь по сторонам, как прежде на поле. А я смотрел на его ноги, ладно скроенные матушкой природой, знаменитые пальцы, которые, могу засвидетельствовать, вполне могли бы стать моделью Фидию, Праксителю и Микельанжело. Его фигуру не портила сутулость, которой отмечено целое поколение мальчишек военных лет.
Говорил мягко в телефонную трубку: «Мам (это жене, Раисе Михайловне), дай отдышаться. Да, не хочу сейчас есть. Игорь утром накормил. Мне один телефончик нужен. Да-да. Он здесь у меня...»
Расставание по-мужски скупое, с обещанием зайти как только напишется. Он по достоинству молчаливо оценил обещание. И еще с надеждой, в которой угадывалась грусть и укор многим, кого нет в эту трудную минуту рядом. Стрельцов уходил по изогнутому дугой коридору... Но не будь он Стрельцовым, у края видимости, на последнем изломе повернулся и во взгляде было — вижу поле, есть с кем играть.
— Ты знаешь, завтра не приходи, у меня... Все будет хорошо...
Он неуловимым стрельцовским движением сместился влево, вправо, и не было никакого четвертого измерения, была реальность — футбол и жизнь, как есть, без прикрас.

(Анатолий Попов,«Московский автозаводец», было опубликовано в еженедельнике "Футбол")