СТРЕЛЬЦОВ, НЕКОРОНОВАННЫЙ КОРОЛЬ ФУТБОЛА

Если бы в канун первого для советского футбола чемпионата мира в Швеции в 1958 году Хрущев не распорядился наказать Эдуарда Стрельцова по всей строгости закона за преступление, которое 21-летний центрфорвард московского "Торпедо" и сборной СССР не совершал, то мир после Швеции получил бы двух королей футбола, двух Эдуардов - Эдсона Арантиса ду Насименту (Пеле) и Эдуарда Стрельцова.

О Пеле, занявшем футбольный престол, написаны сотни книг, сняты десятки фильмов. Наш рассказ - о некоронованном короле футбола Стрельцове, о судьбе таланта в России, об игре в футбол - одном из лучших изобретений человеческого гения, в чем мы имеем возможность убеждаться в дни чемпионата мира в Японии и Южной Корее.

НЕ ЗЛИТЕ ЕГО!

В канун проходящего сейчас финального турнира мирового футбольного первенства радиостанция "Эхо Москвы" предложила, в числе прочих загадок-ребусов, слушателям продолжить фразу знаменитого тренера московского "Торпедо" и киевского "Динамо" Виктора Маслова, содержащую рекомендацию относительно того, как уберечь свои ворота от Стрельцова. Начиналась рекомендация с частицы "не".

И что характерно и удивительно (ведь Эдуард Стрельцов перестал играть более тридцати лет назад и двенадцать лет как умер), почти мгновенно некий Игорь из Москвы, судя по голосу, очень молодой человек, выдал правильный ответ: "Не злите Стрельцова". Маслов знал, что говорил, и хорошо знал того, о ком говорил. Мягкий, даже добродушный в жизни, как свидетельствуют все, с ним сталкивавшиеся, Стрелец, как все его звали за глаза, превращался в карающую десницу Рока, когда сторожа преступали черту дозволенного и начинали лупить его по ногам...

Не раз был свидетелем того, как разозлили Стрельцова и что из этого вышло. Самым - из моих личных болельщицких впечатлений - показательным, грандиозным, любого другого слова будет мало, в этом отношении был четвертьфинальный матч Кубка СССР 1957 года между "Торпедо" и тбилисским "Динамо" в Лужниках. Грузинский центральный защитник Ниязи Дзяпшипа (был он постарше девятнадцатилетнего Эдика лет на десять) катастрофически не успевал за быстроногим и мощным подопечным, косил его, как траву июльским утром, пока роса еще не спала, стаскивал с форварда футболку, словно хотел обменяться с ним, не дожидаясь финального свистка судьи, проверял на прочность своим локтем ребра визави - весь "джентльменский" набор антифутбола был пущен в ход стоппером, чтобы сдержать рвавшегося к динамовскому голу лобастого широкоплечего юнца, похожего на новгородского воина-ратника, бьющегося с тевтонскими рыцарями, каковыми русичи представали в кино в исполнении актера Столярова.

Стрельцов какое-то время терпел, не огрызался, к судье не апеллировал, только рукой, словно копье метал, показывал Кузьме (Валентину Иванову) направление ожидаемого им паса - в сторону станции метро "Студенческая", ближе к метромосту в первом тайме были ворота тбилисского "Динамо". Мог бы и не показывать: Иванов чувствовал Стрельцова даже не шестым, а седьмым чувством, и стоило Эдику, перепрыгнув через частокол ног защитников, вырвав из их рук футболку, стряхнув с себя висевших на нем сторожей, набрать скорость, как Кузьма, находившийся спиной к фронту атаки, к маневрирующему партнеру-собрату, выдавал ему на ход длинную, метров на тридцать-сорок передачу, и "танк", выкатившись на ударную позицию, оглушительно ухал из главного калибра; а в другой раз озорничал, как другой наш гений, Бобров, и обводил всю тбилисскую оборону, включая "воротчика", и вкатывался с приклеенным к бутсе мячом в сетку... Стадион, помню, замирал, ахал, хохотал - веселится и ликует весь народ, как в одной стародавней песне поется...

6:1 - горели на табло цифры разгрома, на лицевом счету карающего Рока, разозленного Эдика с модным коком на голове (и кок, и имя были, как нарочно, взяты словно из недавних фельетонов о стилягах, и очень кстати пришлись они фельетонистам-борзописцам из центральных газет, когда начали они травлю "звезды", обвинив ее в "звездной болезни") было пять мячей, хотя ощущение было такое, что он может забить сколько хочет, если только сильно захочет. Валентин Кузьмич Иванов, которого Эдуард Анатольевич всю жизнь называл "Кузьма", подтвердил впоследствии мое дилетантское предположение в первом в нашей подцензурной печати правдивом (хотя тогда еще далеко не все можно было сказать) портрете Стрельцова на страницах журнала "Юность" (№ 5 за 1973 год): "Таких футболистов, как наш Эдуард Стрельцов, я больше не видел. И, думаю, никогда не увижу. Ему все с избытком вручила природа, будто задалась целью вылепить идеального футболиста. И не просто футболиста, а центрфорварда... Меня никогда не покидало какое-то мистическое чувство, что Стрельцов может сделать на поле все, что захочет. Захочет - только очень захочет - забить гол, и забьет. И никто ему не помешает".

Делать все, что захочешь, в стране, где привыкли все делать по приказу, само по себе было крамолой и не могло кончиться добром, тем более что Эдуард Стрельцов, как отмечал его друг и партнер, был сильнее всех на футбольном поле и слабее всех за его пределами, ну может, и не слабее всех, но противостоять соблазнам, кои в избытке рассыпала жизнь на пути молодого, талантливого, известного, прославленного человека, не мог. К тому же, будучи от природы беспредельно добрым и сильным, он всегда вступался за своих друзей (за того же Кузьму) и часто страдал не за себя, а "за того парня", как, скорее всего, было и в деле, лишившем его надолго свободы.

К "делу Стрельцова" мы еще вернемся, а сейчас, когда очерк о футбольном гении пусть не очень отдаленного, но все-таки прошлого, приходится писать урывками, отрываясь от телевизора, где бушует футбольное настоящее, когда в глазах рябит от многоцветья игровых форм и стилей (Вива Мексика! Правь, Британия, морями!.. Рычи, Китай, рычите, неукротимые африканские львы!..), самое время сделать отступление и поговорить не о некоронованном короле, а о его величестве короле спорта - футболе.

СТРАСТЬ К РИСКУ

"Двадцатый век принес игру - футбол", - написал поэт - современник Э. Стрельцова и В. Иванова, и эта игра пришлась веку и миру ко двору. Еще и потому пришлась впору, что всяк сущий в ней язык мог в этой "всего-навсего" игре в мяч выразить свой, лишь этому народу свойственный способ чувствовать, мыслить, жить.

Два великих тренера - изобретатель "тотального футбола" Ринус Михелс (сборная Голландии под его началом в 74-м и 78-м годах уже прошлого века брала "серебро" мировых чемпионатов, но игру, на взгляд многих специалистов, демонстрировала более яркую, импровизированную, чем чемпионы - немцы и аргентинцы) и наставник чемпионов мира-1978, сборной Аргентины Луис Менотти - связали успехи своих команд с верностью национальному характеру и образу жизни. "Мы играли в тот футбол, который нравился и нам, и нашим зрителям, - говорит Михелс. - Риск в крови голландцев, риск и великое упорство. Это отличало и нашу игру".

Жить под вечной угрозой затопления, отгородившись от моря стеной дамб, но не отгораживаясь от мира стеной наподобие Берлинской или Великой Китайской, принимая в свое лоно шоколадных с черными косичками сынов с далеких тропических островов, - для всего этого нужна и страсть к риску, и способность терпеть тяготы повседневного труда, и высокая степень терпимости, толерантности в обществе.

Страсть - вообще ключевое слово в спорте, в футболе. Один литовский режиссер, жалуясь на стагнацию современного драматического театра, заметил, что попытки выехать в театре на голом профессионализме, без истинной страсти, обречены на провал. "Страсть же, - меланхолично отметил режиссер, - осталась только в спорте".

Не знаю, как нынче дела на театральном фронте, что же касается спорта, страсти еще кипят. Кипяток тем круче, чем больше нолей в контрактах между игроком и клубом, между фирмой-производителем чего-либо и рекламирующим ее продукцию спортсменом. Но это издержки рыночных времен, времен упадка и разложения империй и возникновения новых, транснациональных союзов и сообществ - так, кстати, было и на закате эры агона (агоном у древних эллинов назвались состязания: и мусические - среди музыкантов, поэтов, актеров, и атлетические) и его перехода в агонию...

Правда, как-то не верится, что мы присутствуем при агонии, когда с расстояния в десять тысяч километров, отделяющих Комарово, где я пишу эти строки, от Японии и Южной Кореи, и трех метров от моих усиленных линзами глаз до экрана телевизора, наблюдаешь сверкание, кипение, смешение всех красок палитры, всех цветов радуги, коими люди для удобства различения с незапамятных времен пользуются для обозначения разных стран, государств, народов и рас, в глубине души отдавая себе отчет в том, что есть только одна раса - человечество.

Тем и славен футбол, собирающий на свои мировые ристалища посланцев всех рас, десятков национальностей, что он, при всей коммерциализации, при присущем ему иногда угаре национализма, ксенофобской дебильности (что подтвердил и погром, устроенный 9 июня в центре Москвы футбольными недорослями-фанатами) обладает способностью самоочищения от этих зловредных ядов и в роскошном, праздничном одеянии мировых первенств работает на объединение людей в одну человеческую расу лучше, чем ООН, ЮНЕСКО и другие почтенные всемирные организации.

Как, однако, заразительна сама тема страсти к футболу, футбола как страсти! Она увела меня в сторону от предмета разговора, от того, что Луис Менотти, аргентинец до мозга костей, испанский гранд в костюмах от лучших парижских кутюрье, живущий, как все испанцы-аргентинцы, с отчаянием в душе, постоянно ощущающей близость смерти, и с солнцем в крови, сказал, что главное в футболе - страсть, страсть и нежность, как в танго, что аргентинцы играют в футбол, как и живут, не очень напрягаясь, что успехи пришли к ним тогда, когда они сумели свою страсть, любовь к приключениям сочетать с порядком, с игровой тактической дисциплиной...

ШИРОКАЯ КИПЯЩАЯ ДУША

А мы, подарившие миру футбольного гения Эдуарда Стрельцова, лучшего вратаря двадцатого столетия - Льва Яшина, "гения разбойного прорыва" Всеволода Боброва, Григория Федотова, который, по словам Константина Бескова, играл как дышал, Пеку Дементьева, своими неподражаемыми финтами делавшего клоунов из футболистов противной команды, Валерия Воронина, Альберта Шестернева - игроков сборных мира, эталонных игроков середины поля и защиты, элегантных и умных - что из нашего отечественного склада характера, нашего мирочувствования, мировидения отразилось в лучших наших командах, лучших наших игроках?..

Всех отечественных футбольных гигантов рассмотреть под этим углом зрения не берусь, а вот Стрельцова попробую.

"Русский танк", как его чаще всего назвали за рубежом, это лежащее на поверхности сравнение-определение, внутренней сути стрельцовской игры не выражает. Он ведь художник, поэт игры, в одном из некрологов в июле 1990-го его назвали Есениным футбола. А я, когда имел счастье видеть на поле этого непостижимого, летящего над газоном форварда (только еще у одного нашего игрока, баскетболиста, была эта крылатая мощь - у Александра Белова), вколачивающего мячики в сетку ворот с особым шиком, щегольством, как шары в лузу, или раздающего передачи партнерам то пяткой, то "шведкой", передачи такой точности, скрытности, остроумия, словно они сделаны не ногой, а рукой (вот так же обалдел, увидев впервые в Москве в 1954-м бесподобную сборную Венгрии, команду Пушкаша, Кочиша, Божика - баскетбол на футбольном поле!), то вспоминал почему-то "Балладу о Новом годе" Владимира Луговского, написанную в 1957-м, когда Стрельцов забивал особенно много, только в матчах с тремя французскими клубами - "Реймсом", "Рэсингом", "Ниццей" сделал два хет-трика, а Иванов провел четыре мяча с его колдовских передач, после чего "Франс футбол" поспешил включить Эдуарда в число реальных претендентов на приз лучшему футболисту Европы.

Вот эти строки Луговского, сочиненные в 1958-м, но описывающие встречу "Незабываемого девятнадцатого":

"У статуи Родена мы пили спирт-сырец - Художник, два чекиста и я - полумертвец... Чекисты пили истово, кожанками шурша. Кипела у Художника широкая душа". Широкая кипящая душа - вот игра Стрельцова, на которой лежит печать русского национального характера.

Сердить, злить кипящую широкую душу - себе дороже. Поймал кураж, взыграло ретивое - раззудись, плечо, размахнись, рука (в нашем случае - нога): и нет в подлунном мире силы, чтобы окоротить эту размашистую, эту крылатую мощь - и, совсем по Гоголю, постораниваются, дают дорогу птице-тройке и белому ангелу-богатырю (белая торпедовская форма шла Стрельцову больше всего) другие народы и государства, другие национальные команды.

У птицы-тройки и у крылатого игрока, волшебника и чудотворца, одни корни, одна почва. Размах, широта, окрыленность, завороженность, вполне по толстому - вспомните Симоновского Федора Протасова - не свободой, а волей - таков стрельцов на поле. Стрельцов, поймавший свою игру, мудрый всевидец, интуитивно, вполне по-смысловски схватывал соль позиции (смыслов был любимым шахматистом Стрельцова, о чем Эдуард Анатольевич сообщил автору этих строк в Петрозаводске тридцать два года назад) и находил, как правило, самое неожиданное продолжение. В этом они схожи, бразильский и русский чудотворцы, король коронованный и король, который мог бы занять футбольный трон по праву таланта, если бы черт не догадал его родиться с умом и талантом в России, где талантам умеют ставить палки в колеса, как нигде, пускают их в распыл, как в стрельцовский год рождения - тридцать седьмой, а в более вегетарианские времена сажают или отлучают от профессии.

"...ВСЕ РАВНО ПОСАЖУ!"

В недавно прошедшем по РТР четырехсерийном фильме Николая Сванидзе "Футбольные войны" центрфорвард сборной СССР 50 - 60-х годов Виктор Понедельник вспомнил, как по возвращении с отборочного матча-переигровки со сборной Польши, отборочного матча чемпионата мира-58, кстати, выигранного нашей командой (гол забил Стрельцов), к ним на базу приехали председатель союзного Спорткомитета и руководитель Секции (с 1959 года - Федерации) футбола СССР и отборным матом крыли всех за опоздание Стельцова и Иванова на поезд "Москва - Берлин" (повторный матч с поляками играли в Лейпциге, а нагнали они поезд на машине в Можайске), как министр спорта угрожал: "Стрельцова я все равно посажу!"

Посадил Стрельцова, однако, не он: не во власти клерка, пусть и в ранге министра, лишать свободы народного любимца. Посадил Стрельцова не мытищинский судья Гусев, рассматривавший дело об изнасиловании и злостном хулиганстве, дело, шитое белыми нитками: кто бы дал в стране победившего всех социализма во времена безраздельной власти коммунистической партии какому-то судье обескровить (кроме Стрельцова по делу проходили еще два игрока сборной - нападающий Борис Татушин и защитник Михаил Огоньков) главную государственную команду страны перед ее дебютом на чемпионате мира по футболу - соревнованию, в мировой табели о рангах стоящему сразу за Олимпийскими играми?!

Гром мог грянуть только с самого Олимпа, и никто другой, кроме громовержца Зевса, применительно к нашим реалиям - первого секретаря ЦК парии товарища Хрущева Н. С., не мог нанести удар такой сокрушительной силы по команде, которая, как показали дальнейшие события (мы были в одной предварительной группе шведского чемпионата с бесспорными фаворитами бразильцами и не могли, по регламенту, встретиться с ними раньше финального матча) вполне могла завоевать серебро, а находившийся тогда в расцвете своего громадного дарования Эдуард Стрельцов стал бы первым из послевоенного ряда русских, советских звезд (Юрий Власов наберет в тяжелоатлетическое троеборье более полутонны, сокрушит фантастический рекорд американца Пола Эндерсона только через два года в Риме, Юрий Гагарин первым из землян полетит в космос лишь через три года), кто был бы вознесен на космическую высоту вселенской славы, какая не снилась ни ученым, нобелевским лауреатам, ни гениальным поэтам и прозаикам лучшей в мире русской литературы, ни политическим деятелям, даже таким, кто навечно вошел в историю, открыв миллионам узников ворота сталинского ГУЛАГа...

Мысль о том, что Никитой Сергеевичем в стрельцовском деле двигала ревность, родная сестра зависти, посетила меня давным-давно. Однажды, находясь в Москве, в доме на улице Горького, рядом с памятником Юрию Долгорукому, у своей университетской приятельницы, вышедшей замуж за будущего космонавта, я высказал свою версию произошедшего со Стрельцовым, который, выйдя на свободу после пяти лет отсидки (срок ему влепили по инкриминированным статьям максимальный - двенадцать лет), снова творил чудеса, правда, в другом формате: теперь он вел игру, его пасы пяткой, способность создать из ничего, на ровном месте голевую ситуацию восхищали, при случае его "сорокопятка" осечек не давала. Дважды - в 1967 и 1968 гг. - он был признан лучшим футболистом страны и через год после чемпионата мира-66 покорил англичан своей игрой на "Уэмбли" в составе советской сборной, встречавшейся в товарищеском матче с тогдашним чемпионом мира - национальной командой Англии.

А ВЕДЬ МОГЛИ БЫ СТАТЬ ЧЕМПИОНАМИ МИРА

А ведь могли, все шло к этому, мы, а не немцы биться в финале мирового первенства с хозяевами поля за Кубок Жюля Римэ. Биться и победить! В нашей сборной было тогда "копье-шампур", на который можно было нанизать кого угодно: вратарь Лев Яшин, центральный защитник Альберт Шестернев, полузащитник Валерий Воронин и Эдуард Стрельцов на острие атаки. И - главное - был тренер Константин Бесков, великий строитель игры, ценивший в игроках прежде всего ум и артистизм, выделивший Стрельцова еще на заре - и своей тренерской деятельности, и игроцкой карьеры Эдуарда - и предполагавший повезти в Англию, через десять лет после Мельбурна, лучший тандем за всю историю советского футбола - Валентин Иванов и Эдуард Стрельцов. Бесков, создавший за год - с весны 1963-го по лето 1964-го - самую мощную и интересную, по мнению "Франс футбола", команду, какую Советам когда-либо удавалось создать, был отставлен от сборной за второе место в Европе, за проигрыш хозяевам поля испанцам в финале Кубка Европы в Мадриде в присутствии генералиссимуса Франко. Вместо Бескова сборную к английскому чемпионату мира готовил Николай Морозов, тренер, как говаривал Анатолий Тарасов, среднего достатка. Вместо Иванова и Стрельцова он призвал в команду Баншиевского и Малофеева.

О чуде воскрешения Стрельцова тогда говорили на кухнях не меньше, чем о политике. Космонавт, хозяин дома, нашел мою версию завиральной, но заглянувший на пельмени, налепленные хозяйкой, их сосед, живший этажом выше, подтвердил мое предположение, сказав, что Никите Сергеевичу очень не нравилось, когда слава кого-то из его сограждан, подчиненных, подданных затемняет его известность.

Соседа сверху звали Алексей Иванович Аджубей. Зять Хрущева, надо полагать, неплохо знал своего тестя, его поддержка меня обрадовала, я решил сделать свою версию "дела Стрельцова" достоянием гласности. Когда цензурный гнет уже ослаб, но цензура еще не была отменена, я, выпустив в столичном издательстве "Физкультура и спорт" книгу "Время игры", подал заявку на новую книгу - "Великие комбинаторы", книгу повестей о великих игроках и тренерах - Пеле и Стрельцове, Кондрашине и Белове, Платонове и Зайцеве, Тале и Спасском. Из этой затеи ничего не вышло: "ФиС" перестал выпускать такого рода литературу, а потом вообще приказал долго жить, и от всего корпуса книги у меня осталось только начало повести о королях футбола, поскольку, по моему предположению, если бы Хрущев не возревновал Эдика Стрельцова и не распорядился наказать его по всей строгости закона, мы сошлись бы в финале шведского чемпионата мира с бразильцами и мир получил бы двух королей футбола, двух Эдсонов, Эдуардов (в финале в дополнительное время автор отдавал победу бразильцам - 3:2), Эдуарда Первого и Эдуарда Второго.

ДАЙТЕ ТОЛЬКО СРОК...

Далее, как ни крути, все встало бы на свои места: Эдсон бразильский вел бы себя размеренно, аккуратно, правильно, снимаясь в детективных телесериалах, записывая песни под гитару, удачно занимаясь бизнесом, женясь, плодя детей, как вел себя реальный Пеле, гений и гениальный импресарио своего божественного дара в одном лице, а Эдик-русский, наколотив кучу голов полякам, англичанам, австрийцам, итальянцам и прочим шведам, рано или поздно промотал, пропил бы свой талант и ушел бы из жизни, наверное, раньше отпущенного срока - как с Эдуардом Анатольевичем и вышло: умер он 21 июля 1990 года, в день своего 53-летия от жесточайшей болезни: облучился, когда сидел в зоне. Впрочем, кто знает, как повернулось колесо фортуны, если бы его на семь лет (включая пять тюремных) не отлучили от большого футбола, если бы короновали в Швеции сорок четыре года назад...

Ну что за нескладная, что за незадавшаяся жизнь у российских талантов... Как будто кто-то из верховных сфер, когда жизнь у талантов идет наперекосяк, катится под откос, утешает их: ничего, ребята, ничего, сынки, дайте только срок, будет вам и дудочка, будет и свисток, все будет потом, когда отмотаете свой срок на грешной земле - и стадионы, и улицы, названные вашими именами, и памятники в центре Москвы, все будет вам, Эдик, Володя, Булат, когда вас не будет...

Дали срок Эдуарду Стрельцову, уложили на Ваганьковское кладбище, в "Писательскую аллею", теперь вот торпедовскому стадиону присвоили его имя, памятник поставили и несут цветы к подножию бронзового центрфорварда, некоронованного короля футбола, чья песня оборвалась, чью песню оборвали на щемящей ноте невообразимой высоты...

Алексей Самойлов, "Невское время", 20.06.2002