Жертва судебной ошибки?

Недавно футбольный мир проводил в последний путь великого форварда Эдуарда Стрельцова. О нем написано и сказано много. Пожалуй, ни для кого из сколько-нибудь сведущих в футболе людей не составляет секрета, что семь лет из недолгого века футболиста Стрельцов провел в местах лишения свободы. За что же был осужден этот выдающийся, тогда совсем еще молодой футболист? Об этом стремятся либо вообще не говорить, либо намекают на грехи молодости, о которых не стоит и вспоминать. Но многие знают, что Стрельцов был осужден за изнасилование — преступление, которое никак не отнесешь к «шалостям». Срок он отбыл, наказание понес полностью, после освобождения еще несколько лет демонстрировал великолепную игру, вновь вошел в сборную, снова стал заслуженным мастером спорта, а, главное, жил скромно и достойно — так стоит ли вспоминать о давнем?
Стоит. И отнюдь не для того, чтобы спустя столько лет муссировать то, что уже стало достоянием судебных архивов, копаться в пикантных подробностях, тревожа память о покойном и нарушая покой живых, причастных к этой истории. Стоит для того, чтобы пусть и посмертно, но все же установить истину, которая, по моему глубокому убеждению, не была установлена судом. Разумеется, делать это надо, всемерно соблюдая деликатность и такт, но, приняв все меры к тому, чтобы более чем сомнительный приговор был тщательно проверен.
Почему этот вопрос поднимаю я — не родственник, не друг и даже не личный знакомый Эдуарда Стрельцова? Дело в том, что мне довелось присутствовать на двухдневном процессе по уголовному делу Стрельцова. Хотя с тех пор прошло более 32 лет и многие детали и подробности, естественно, стерлись в памяти, но никогда не забыть мне того состояния потрясения, в которое поверг меня и весь ход процесса, и приговор. Попал я в зал заседаний судебной коллегии по уголовным делам Мособлсуда в качестве внештатного корреспондента газеты «Советский спорт». Аккредитоваться было почти невозможно — дело слушалось в обстановке секретности; и попасть на процесс мне удалось лишь благодаря протекции моего старого товарища по учебе в Московском юридическом институте, который в то время работал в аппарате Президиума Верховного Совета СССР.
По своей предвзятости, по бесцеремонной агрессивности поддерживавшего обвинение прокурора, по всей атмосфере в зале суда процесс, как я сейчас понимаю, напоминал судебные действа 30-х годов. Не могу, не имею морального права касаться запомнившихся мне деталей поведения Стрельцова, которое, и, на мой взгляд, и на взгляд многих присутствовавших в зале суда юристов, исключало версию обвинения.
Впрочем, не хочу создавать у читателей ложное представление о тогдашнем Стрельцове. Да, молодая знаменитость, несомненно, была изрядно заражена звездной болезнью. Да, Стрельцов, отличавшийся выдающимися физическими данными и могучим здоровьем, неоднократно и без видимых последствий для своей спортивной формы «нарушал режим», как тогда дипломатично именовали выпивки. Да, совсем еще молодой, красивый, знаменитый, он необычайно притягателен для девушек, среди которых попадались ценительницы не только его таланта, но и материальных перспектив... Кутежи Стрельцова - не столь уж частые, так как режимы в «Торпедо» и в сборной были достаточно суровы, к тому же в силу своей широкой известности он постоянно был на виду, — попали-таки «на карандаш» журналистам. Не хочу осуждать известного в те годы фельетониста Семена Нариньяни за зубодробительный, проработочный стиль его фельетонов: другим стилем он просто не владел, поскольку требовался только этот. Но верно и то, что именно фельетон Нариньяни в «Правде» определил приговор по делу Стрельцова…
Обстоятельства кутежа на подмосковной даче, принадлежавшей отцу одного из друзей Стрельцова, штурману ВВС, стали известны милиции, а затем просочились и в редакции. Нариньяни писал только, так сказать, «установочные», «директивные» фельетоны, но которым немедленно принимались «оргмеры» и делались «оргвыводы». Я далек от мысли, что шумный, продолжавшийся почти двое суток загул на даче, да еще в канун ответственнейшего перед первенством мира тренировочного сбора, украшал трех игроков национальной сборной страны Эдуарда Стрельцова, Бориса Татушина и Михаила Огонькова, но накал, с которым был написан фельетон Нариньяни, заставлял предполагать и какую-то личную недоброжелательность автора к Стрельцову. Впрочем, возможно, это - мои домыслы. А вот то, что прокурор, да и весь состав суда после такого фельетона забыли о презумпции невиновности, по моему убеждению - факт. Иначе в то время просто быть не могло: оправдательный приговор после обличительного выступления «Правды»? Кто же мог даже помыслить о таком? И не в том дело, что прокурор вскоре после процесса Стрельцова сам был осужден по обвинению во взятках. Да будь он и совершенно бескорыстным служителем правосудия — не мог он иначе вести себя по делу Стрельцова: психологически, идеологически, дисциплинарно не мог...
Стрельцов держался на процессе достойно. Был смущен, расстроен, видимо, далеко не все помнил, но, похоже, искренне раскаивался и горевал о случившемся, хотя виновным в изнасиловании себя не признавал. Растерянными и напуганными выглядели и Татушин с Огоньковым, дававшие свидетельские показания. Помню, как в одном из перерывов Огоньков сказал мне, что футбольная карьера всех троих закончена. К счастью, в отношении Стрельцова он оказался неправ. А вот Татушин с Огоньковым, хотя и не привлекались к уголовной ответственности, уже никогда в прежнюю силу не заиграли.
Нет, я вовсе не хочу изобразить знаменитых футболистов, нарушавших спортивный режим, невинными агнцами. Но полагаю, что учинять на партийно-государственном уровне травлю футболистов, совершавших проступки, в которых должны разбираться тренер и администрация команды, — это завоевание социализма.
Что же касается дела Стрельцова, то, видимо, было бы правильно нашим многочисленным спортивным организациям или народным депутатам СССР, избранным от этих организаций, обратиться в Прокуратуру СССР с просьбой истребовать его дело из архива и тщательно изучить. Живы еще и некоторые свидетели. Ведь отыскать истину, особенно если речь идет о репутации человека, никогда не поздно.

Юрий Идашкин