СЕГОДНЯШНИЙ СТРЕЛЬЦОВ.
Я ИМЕЮ, конечно, в виду не только нынешнего Эдуарда Стрельцова, перешагнувшего недавно свое пятидесятилетие, но и — прежде всего — наше теперешнее восприятие этого выдающегося футболиста. Восприятие, обусловленное временем, прошедшим со дня последнего появления центрфорварда «Торпедо» и сборной страны на поле. Рискну утверждать, что все недоигранное, недовыраженное в большом футболе Стрельцовым — потеря невосполнимая. Однако надеюсь, что осознание этой невосполнимости тоже чего-то стоит. Случайно ли, что в продолжении легенды о Стрельцове искренне заинтересован едва ли не каждый, кто тоскует по футболу — грандиозному зрелищу? Стрельцов — во многом народный характер, и не удивительно, что болельщицкий фольклор выражает его всего полнее.
Как-то Эдуард сказал, что больше всего бывал счастлив, когда удавалось ему на поле «сделать что-нибудь умное, но простое». Вот эту всегда завораживавшую нас, видоизменяющую в мгновение всю картину игры простоту стрельцовских ходов и решений, простоту, обнаруживающую глубину этой игры — футбола, труднее всего, наверное, пересказать сейчас тем, кто не застал Стрельцова на поле.
Но вот удивительная вещь: Стрельцова вспоминают все чаще, чем дальше в историю футбола отодвигается время его действий в нем.
Спрашиваю у него: знают ли торпедовские мальчишки, которых он тренирует в автозаводской футбольной школе, что их наставник был знаменитейшим игроком? Да, знают — прибегают часто утром на тренировку и говорят: «Эдуард Анатольевич, о вас опять по телевизору говорили».
Действительно, не припомню репортажа, где бы мощное сольное исполнение форварда, «раскрутившего» отчаянно противоборствующих ему защитников, или пас, неожиданно отданный пяткой, не вызвали бы у комментатора немедленной аналогии с почти два десятилетия не выступающим уже Стрельцовым. Пас пяткой, похоже, заменяет Стрельцову автограф, когда выходит он теперь играть за ветеранов,— никогда не позволявший себе игровых излишеств, Эдуард любимым публикой приемом идет на встречу аудитории. Впрочем, выступления Стрельцова за ветеранов не есть ли истинные его мемуары? И воспроизводя в них как бы в укрупнении, в замедлении тот или иной прием, он оживляет в нашем воображении картины прошедшего, за что нельзя не быть ему признательным.
Мне кажется, что с каждым очередным сезоном он играет за ветеранов все выразительнее — щедрее и артистичнее, все больше входя во вкус этих матчей-воспоминаний. В чем есть несомненная логика: он ведь всегда возвращал футболу радость, от футбола же им и полученную.
КОГДА-ТО, еще в послевоенные сороковые годы, он ребенком приезжал из Перова, где жил тогда, в Москву и часа по четыре простаивал в очереди за самыми дешевыми билетами. Иногда, о чем и сейчас с удовольствием вспоминает Стрельцов, удавалось посмотреть два матча подряд. Он восхищался Федотовым, Бобровым, из более молодых Сальниковым, в чем, конечно же, не был оригинален и одинок. Но удивительно, как, ни в чем не копируя, не заимствуя почти ничего от манеры великих игроков, он силу своего зрительского впечатления от их футбола воплотил в собственной игре. Он не просто встал в дальнейшем в один с ними ряд. Он продолжил их тему — так скажем, — тему не самой даже игры, обеспеченной природным талантом, приобретенным в поисках своей манеры классом, а тему всей их жизни в футболе. Жизни, где, возможно, самый главный секрет — в самом отсутствии каких бы то ни было секретов от публики.
«Каждый футбол хорош был в свое время»,— хотел было не вдаваться Стрельцов в неизбежные подробности вопроса: когда же лучше играли — раньше или теперь? Но тут же решительно опроверг сомнения; а смог ли бы он, Стрельцов, играть с успехом в нынешнем футболе? «Играл же я в шестьдесят девятом — семидесятом годах примерно так же, как сейчас играют...»
Если вглядеться в жизнь Стрельцова попристальнее, как не убедиться: он же все время, выражаясь спортивным языком, «прибавлял». Шел, двигался вперед в своей футбольной профессии, неизменно раздвигая границы возможного. Иногда, казалось, прогрессировал помимо своей воли, поскольку впечатление человека особенно волевого он никогда не производил. Хотя теперь, оглядывая жизнь его, в силу стрельцовского духа нельзя не поверить. И без видимых усилий: усердием на тренировках не выделялся, и в игре порой казался безучастным, но кому из нас дано было судить — какой же огромный запас нервной и физической энергии сжигал он в тех игровых озарениях, которых всем, кто видел Стрельцова, никогда не забыть. Без напряжения — мышечная раскрепощенность Стрельцова словно передавалась зрителю — футбол воспринимался в стрельцовском исполнении как нечто естественное, природное. Эдуард казался и нетвердым, и нестойким — в тех соблазнах, обступивших парня, в семнадцать лет взошедшего к славе, все предварительные ступени миновавшего... Но вот в игре его проступала зрелость, интриговала тонкость понимания всего происходящего на поле, и зритель начинал видеть поле его глазами, привыкал следить, следовать за «интонацией», с какой вел он игру...
В то роковое для Стрельцова лето 1958 года, когда за четыре дня до отъезда сборной на чемпионат мира в Швецию он, оступившийся за пределами футбольного поля, отбыл из Тарасовки на милицейском «черном вороне» и, казалось тогда, был потерян для футбола навсегда, — он ощущал, как теперь рассказывает, всесилие на поле, веру в неограниченность своих возможностей в наступающих играх: «...если прежде я еще мог пойти у кого-то на поводу, появись игрок, очень мне понравившийся, то теперь нет. Я готов был решать все задачи, ясные мне на поле, самостоятельно».
Те, кто знает, чем обернулось для всей жизни Стрельцова то роковое лето, могут, уцепившись за эти его слова, лишний раз горько посетовать: «Эх, такую бы самостоятельность, такую независимость от чьих бы то ни было влияний и в частную бы жизнь из футбола перенести, и в жизни бы обыкновенной все бы так же ясно видеть, как на поле...». Но подобные сетования стали уже расхожими в размышлениях о судьбе Эдуарда Стрельцова.
КОГДА я говорю о силе духа Стрельцова, то даже не самому небывалому, беспрецедентному факту возвращения его в большой футбол поражаюсь — здесь уж природу, создавшую такой футбольный талант, стоит благодарить. Гораздо удивительнее сохранение Стрельцовым себя — таким, каким узнали и полюбили его трибуны с момента появления на поле. Не замкнуться в себе, не озлобиться в несчастье, даже легкомыслии, такими неприятностями обернувшимися в юности, не утратить простодушия в общении со всеми окружающими — как он это сумел? Это столь же непостижимо, как и многое из того, что делал он на поле. Но, может быть, в этой непостижимости загадка и той любви к Стрельцову, что живет все время, прошедшее со дня завершения им карьеры игрока.
А ведь чего только не было за минувшие с той поры сезоны! Каким только футболом мировой престижности не баловало нас телевидение! И сам Стрельцов мне недавно говорил, что не слишком удивляется несколько скисшим эмоциям «перекормленных» футболом болельщиков: сколько же всего интересного, первостатейно-значимого видели мы за эти годы в изобилии! Чем теперь нас удивишь?.. Но Стрельцов вряд ли оставался бы для всех нас Стрельцовым, если бы согласился признать футбол, в котором никто ничем не удивляет. То-то и не встретишь его на трибунах нынешних матчей. Разве что на автозаводском стадионе, торпедовские игры он все же не пропустит, хотя и не скрывает. Ничего особенно отрадного в команде, которую не может перестать считать своей, сейчас не находит и, кроме вратаря Харина, никого из молодых талантом не назвал бы...
Мне, однако, не хочется выборочно цитировать здесь Стрельцова — выуживать из его щедрых высказываний о футболе отдельные фразы «на злобу дня» — он к такой форме разговора и не склонен. А вот в разговоре естественно житейском, непринужденном он, словно на поле, размашист, неожидан, видит главное.
Александр Нилин («Комсомольская правда», 1987)
