ГОД БЕЗ СТРЕЛЬЦОВА.
… И выбор собеседника в разговоре о Стрельцове, понятно, был не случаен. Ведь талантливый писатель Александр Нилин, ставший уже, пожалуй, постоянным автором нашей футбольной рубрики, интересен прежде всего собственным видением драматичной стрельцовской жизни, хотя в минуту откровенности Нилин признался мне, что опасается превратиться в эдакого человека-мемуара. Но многолетнее его знакомство с Эдуардом Стрельцовым, естественно, просто обязывает нынче Нилина к воспоминаниям, — потому-то мы и сидим сейчас в парке писательского Дома творчества в Переделкине. И мне все время кажется, что Нилин в свойственной ему форме деликатности сам наводит меня на вопросы, которые поставила перед нами судьба великого Эдуарда Стрельцова.
ВОТ вспоминаю, что в последнем в жизни интервью Эдуард Стрельцов на вопрос корреспондента зиловской газеты — что же писать о нем? — ответил с хитринкой: «А ты Саше Нилину позвони, он знает...»
— Я разделяю твою иронию... Правда, не скрою, было приятно, что Эдик в таком состоянии, в каком он был в те печальные дни болезни, все же вспомнил обо мне. Но и юмористическую подоплеку его замечания не мог не почувствовать: вот, мол, один-единственный на всю огромную страну специалист по Стрельцову. (Я, в отличие от Стрельцова, злопамятный — и долго не мог забыть в той же автозаводской газете опубликованный укор одного из торпедовских ветеранов, что лезут разные писаки к знаменитым футболистам, особенно когда те не трезвы и не разборчивы в знакомствах...).
— Кстати, замечал, что ты иногда ревнуешь, когда о Стрельцове пишут другие...
— Вместе с тем не перестаю удивляться, что о великом футболисте написано в общем-то очень мало, Так почему он мало интересовал пишущих о спорте? Не потому ли, что был более чем спорту, родствен миру искусства, литературы? Он говорил о своем футболе: «Я фантазирую». А спортивным журналистам, как известно, подавай факты. (Припоминаю сейчас одного из журналистов «Советского спорта» еще 60-х годов, признававшегося, что рассказы гораздо легче писать, чем отчеты о матчах, — там цифры проверять не надо.) Я думаю, не случайно лучше всех о Стрельцове написал не кто-нибудь из нас, так или иначе причастных к футболу, а театральный критик Виктор Калиш, нашедший образ: мяч, посланный Стрельцовым, имеет глаза...
— Прошел год со дня смерти Стрельцова...
— И у нас, как водится, именно в этот год сместилось написанного и сказанного о нем гораздо больше, чем за те 20 лет, что он не играл. Впрочем, когда он играл и ходил в национальных героях, печать из педагогических соображений весьма скупилась на похвальные отзывы о нем. Из всего тогда написанного, как ни горько, но наибольший резонанс имел фельетон Нариньяни «Звездная болезнь».
Первый заместитель главного редактора «Огонька» Лев Гущин рассказывал как-то, что в 60-е годы намеревался снять своей узкопленочной, любительской камерой все игры с участием Стрельцова, но у него, тогда бедного заводского инженера, денег не хватало на пленку. Теперь, говорит Гущин, и камера есть иностранная, и пленку реальнее купить, но не возникает желания кого-либо из нынешних мастеров запечатлеть. Странно, впрочем, что никому, кроме малоимущего инженера, мысль о запечатлении для истории лучшего в стране футболиста не пришла в голову. И, работая над фильмом о Стрельцове, мы убедились, что хроникальных кадров, дающих хотя бы какое-то представление об играющем Стрельцове, просто не существует.
Мне, скажу прямо, хотелось бы назвать наш с тобой разговор «Год без Стрельцова». Вроде бы я весь этот год, в основном, и занимался Стрельцовым. Сделал новый, отличный от прежнего вариант его книги. Принял некоторое участие в фильме о нем. Но наибольшее время заняли раздумья, связанные с жизнью его и смертью, которые я пока не сумел выразить. Три дня подряд мы разговаривали с Эдуардом перед моим отъездом на все лето — он был уже неизлечимо болен, подозревал об исходе, гнал от себя страшные мысли, но и не мог к ним не возвращаться.
— Ты ведь признавался недавно, что эти дни стали для тебя важнее всех футболов с его участием...
— Да, я теперь что-то важное о нем знаю, но и одновременно не представляю — как об этом сказать и, главное, нужно ли сейчас говорить?
Весь год я остро ощущал его отсутствие. Причем до какого-то момента мне казалось это сугубо личным ощущением, субъективным сюжетом. Мне казалось, что футбольный мир пока не ощутил потерю — слишком уж незаметно, в стороне от футбольной действительности держался Эдуард.
— Он и ходил, по-моему, только на торпедовские матчи, игравшиеся на автозаводском стадионе, где Стрельцов работал с детьми. В других же общественных местах появлялся крайне редко...
— Если и вообще появлялся... Он был домашним человеком, любил свой дом, гордился своим домом, любил принимать в нем людей — и как же не хотел уходить из него снова на Каширку, и уже накануне смерти все надеялся вернуться домой, отметить свой 53-й день рождения, все же встреченный им в больнице (следующей ночью он умер).
Я, однако, неправ был в своих горьких предположениях о незамеченности отсутствия Стрельцова. Лагерь, куда приезжали на лето тренируемые Эдуардом ребята из футбольной школы, расположен рядом с торпедовской дачей в Мячкове, где готовятся к матчам мастера. Я знал, что Стрельцов — редкий гость в команде. За лето мог заглянуть на центральную усадьбу лишь раз-другой. Я поинтересовался у Валентина Иванова: «Чувствуется ли здесь, что больше нет Эдика?». Он, ни мгновения не колеблясь, сказал, что очень чувствуется. И вспомнил, что его подопечные, родившиеся в год, когда стрельцовская карьера уже завершилась, встретившись с Эдуардом на лесной тропинке, смотрели потом подолгу ему вслед, как на прекрасную картину прошлого (это не мои слова — Иванова).
Ну и, конечно, откровением для меня стали письма Стрельцова.
— Ты не подозревал об их существовании?
— Понимаешь, мои приятели столько иронизировали, когда одну из фотографий в первом издании книги Стрельцова «Вижу поле», где сидит он, задумавшись, над тетрадкой, с карандашом в руке, я подписал: «Труднее всего было писать эту книгу»... А все знали, что даже задания и во втузе, и в институте, и в школе тренеров за него выполняла его жена Раиса... Он, кстати, и в письмах подтверждает, что очень «не любит писанины...»
А как я узнал про письма? Случайно, интуитивно. Когда сценарий писал для режиссера Владимира Коновалова, встретились с мамой Эдика Софьей Фроловной — она отвечала на разные мои запросы, разговорились. И я вдруг спросил: а может быть, Эдик вам что-нибудь писал из заключения? Мама показала мне толстую пачку писем. Я уверен, что сам Стрельцов никогда их не перечитывал и вряд ли помнил о них, во всяком случае, не думал, что мама их хранит...
Письма эти, пожалуй, единственный документ, отразивший душевную жизнь Стрельцова в самые трудные для него времена. Но, возможно, это и самый выразительный документ — свидетельство его душевной жизни вообще. При всей распахнутости, открытости Эдуарда огромность футбольного его дарования все же заслоняла Стрельцова в частной жизни — и человеческая значимость всеобщего любимца вне футбола не всегда была различима и по достоинству оценена. Письма же не просто из тюрьмы, но из молодости прежде всего помогают нам гораздо вернее представить Стрельцова-человека...
Я тебе кусочек из одного письма сейчас прочту — сам суди:
«...Мама, к тебе приедет Гена Баронин, он тебе расскажет, как я живу и как себя чувствую. Мама, я тебя очень прошу, Гена едет через Москву и несколько дней задержится в Москве. Я тебя прошу, прими его хорошо. Прими так, как если бы я приехал. Гену ты знаешь, Саша тогда не мог выйти, вместо него вышел Гена. Пускай он живет у тебя, пока будет в Москве... сделай это для меня. Прими его хорошо... Ты понимаешь, что такое для освободившегося человека Москва и, проезжая через нее, не увидеть все хорошее. Все, что на свете есть плохое, мы здесь видим. Так что не обижайся на меня, прими его хорошо... Это мой друг. У меня по лагерю всего три друга. Витек, ты его знаешь, Гена и Санек. Когда Витек пришел следом за мной на 5-й лагпункт, нас стало четверо. Мы вместе питались и делили все...»
Мне кажется, что письма Стрельцова определили и всю тональность снятого Коноваловым фильма «Эдуард Стрельцов. Вижу поле».
А в новом издании стрельцовской книги письма составили отдельную главу...
— В последнем издании книги новое — только эти письма?..
— Прошло десять лет с предыдущей попытки стрельцовских мемуаров. Появился, я бы сказал, опыт откровенности... Стрельцов и в прежние годы был абсолютно искренен, ничего не таил, Но какие-то эпизоды собственной жизни, как мне кажется, весьма существенные для нашего понимания особенностей его характера, Эдуарда тогда не занимали, он не придавал им значения, не вспоминал вовсе...
Он ничего не скрывал... Но я-то далеко не обо всем его спрашивал. Тюрьма и лагеря не появились на страницах прошлого издания не только из-за запретов редакторских и цензуры. То есть я не говорю, что нам разрешали, а мы разрешением не воспользовались. Я хочу сказать, что сам его о годах заключения, обо всем случившемся с ним почти не расспрашивал, старался не касаться в разговорах. Репортеры, конечно, сочтут меня идиотом, а интервьюеры непрофессионалом. Но я никогда не приходил в дом Стрельцова как репортер-интервьюер. Читатели вправе осудить меня — я в чем-то обделил их, каюсь. Но себя тем не менее не казню. Иных, чем сложились, у меня не могло быть отношений с Эдиком. (Я, кстати, никогда его и не называл Эдиком, как все, в том числе и незнакомые с ним люди. Я почему-то всегда звал его Эдуардом. Притом что он меня чаще называл Сашкой. Или, когда выпивши, Саша дорогой...) Он мне твердил при последней встрече: пиши все, что знаешь. Но знаю я в основном с его слов. О чем-то, может быть, догадался. В чем-то, вероятно, заблуждаюсь.
Был и остается соблазн сделать книгу из рассказов об Эдике всех, его близко знавших. Очень многие знали его много лучше, чем я. Например, в наш фильм не вошел, к сожалению, — он выпадал из стилистики картины — рассказ Лизы, которую все футболисты стрельцовских времен звали Зулейкой, по ассоциации с популярной некогда песней, слова и мелодию которой я забыл уже...
Лиза (Зулейка), можно сказать, — друг стрельцовской семьи. Еще в пятидесятые годы она чистила ботинки возле станции метро «Автозаводская», где останавливался автобус команды мастеров, Всех футболистов Зулейка (Лиза) прекрасно знала. Она, кстати, и Раисе Стрельцовой впервые показала ее будущего мужа — Эдик, вспоминает Раиса, был в голубом ратиновом пальто. Сейчас приятельница торпедовских футболистов разных поколений работает недалеко от ГУМа — съемки в ее стеклянной будке заняли чуть не полдня: настолько интересно было слушать...
— Однако «занимательный Стрельцов» — похоже, не твой удел. На мой взгляд, тебя больше волнует драматизм, вроде бы известной всем нам досконально, жизни... Кстати, интересно, ты писал сценарий фильма по мотивам книги «Вижу поле»?
— Сценарий, когда речь идет о документальном кино, слишком громко сказано. Режиссеры-документалисты в сценарий обычно и не заглядывают. Фильм рождается на монтажном столе...
Но про свой скромный сценарий я сказал бы высокопарно: он написан по мотивам стрельцовской судьбы... А если всерьез: обнаружилась неожиданная для всех нас вещь. Неожиданный, вернее сказать, эффект. Схематическое изложение жизни и судьбы Стрельцова, конспективная краткость производит впечатление посильнее пространных размышлений,
Мне бы вообще хотелось написать как-нибудь что-то вроде эссе о периоде работы нашей над фильмом о Стрельцове, где бы действовали не только мы с Коноваловым и оператором Рубеном Петросовым, продюсером (президентом ПКА «Ворсино») Вадимом Илларионовым, редактором-заказчиком Александром Даниловым и его коллегами по «Рекламфильму» (в ходе их художественного совета, когда о Стрельцове вдруг высказывались интересные мысли людьми, и не подозревавшими о существовании Эдуарда, но неожиданно почувствовавшими его себе близким по каким-то душевным параметрам, между прочим, и наш композитор, знаменитый Алексей Рыбников, никаким боком к футболу не прикасавшийся, сказал, что трагедия Стрельцова напоминала ему трагедию погубленных в музыкальном мире талантов, среди которых есть и друзья его юности), но действовали бы и участники нашего фильма, создавшие незабываемый эффект присутствия Эдуарда, если и не в фильме (здесь мы готовы взять вину на себя), то уж в их жизни наверняка. И пусть теперь кто-нибудь, перефразируя, скажет: «Важен не сам Стрельцов, а комментарии к нему», — не станем обижаться. Отклик на прожитую незаурядным человеком жизнь не менее важен, не менее волнует, чем портрет при максимуме выразительности или сходства,
Для меня же само явление, существование Стрельцова, поверь, искупает множество личных обид и неловкости от личных несовершенств. Для меня Стрельцов — осуществившаяся (пусть и в другом) детская, однако непроходящая мечта о том, что талант может быть такой огромный, что прожить жизнь можно за его счет, не только не страшась ничьих «железных локтей», тебя отодвигающих, отталкивающих, оттирающих от «пирога», но и самому, направляясь к своей цели, этот гигантский талант позволяет никого не толкнуть и не обидеть понапрасну.
Пётр Спектор («Московский комсомолец», 1991)
